Не догоняй давно ушедший поезд. Рассказы - Ольга Трушкова

Владимир, увидев девушку мирно беседующей с этим парнем, подошёл, обнял её за плечи, предложил прогуляться вдоль безлюдных траншей будущей теплотрассы, где и начал избивать «за измену».

Очнулась Лена среди огромных труб от приглушённых голосов. Разговаривали двое: Владимир и его друг со странной кличкой Кентуля.

– Слушай, здесь никого нет, никто и не увидит, – произнёс Владимир.

– Я не хочу, – это голос Кентули.

– Ты не понял. Я тоже не хочу получить срок за изнасилование! Давай её просто в траншее закопаем, никто и знать не будет.

– Ты что? Чокнулся? – почти выкрикнул друг.

– И надо же было тебе притащиться так не вовремя, – досады своей Владимир и не думал скрывать, потом, видимо, опомнившись, добавил:

– Да пошутил я, пошутил.

От услышанного Лена похолодела и медленно поползла вдоль теплотрассы. Она точно знала: он не шутил.

Почему же даже тогда она не распознала в этой твари если уж не маньяка, то садомазохиста, как минимум? Может, потому что в те далёкие времена их и видом не видывали, и слыхом не слыхивали? Может, их тогда вовсе не было? Но ведь Лена столкнулась именно с таким чудовищем!

Столкнуться-то столкнулась, а на предложение руки и сердца, которое последовало через неделю после памятной «экскурсии», отказом не ответила. Нет, не любовь толкнула её сделать этот роковой шаг, а безотчётный страх перед этим чудовищем, парализовавшим её волю.

Регистрация их брака состоялась. Была и свадьба, больше похожая на похороны, потому что Лена не замуж выходила, а хоронила свою молодость, надежду, веру и любовь.

2

Елена Сергеевна редко вспоминает «семейную» жизнь с Владимиром, точнее, не вспоминает вообще. Вычеркнула. А зачем помнить те долгие четыре месяца, которые она прожила, будто по битому стеклу босыми ногами ступала? Да не ногами – сердцем.

Единственной отдушиной была школа и ещё золовка Валя. Это она после «экскурсии» на стройку века плакала, глядя на многочисленные синяки и ссадины Лены, а после свадьбы вырывала невестку из рук своего брата, взбесившегося от очередного приступа ревности. Это она со слезами взывала к его совести, то есть, к тому, чего у него не было. Но чаще всего Вали не оказывалось рядом, и защитить Лену было некому.

О золовке Елена Сергеевна вспоминает с теплом, но вот о свёкре своём – только с гримасой брезгливости: уж очень подл и грязен был этот человек. Нет, она не хочет вспоминать о нём, ей и без того есть что вспомнить. Например, то, как свекровь постоянно вдалбливала в голову невестке, что взяли её в уважаемую семью, и за это она должна быть благодарна им по гроб жизни.

Вот о гробе-то Елена Сергеевна как раз к месту сейчас вспомнила… Чтобы лечь в него, ей тогда только одного глотка отравы не хватило.

Когда? Да тогда, когда она, доведённая до отчаяния, решилась на самоубийство и выпила из банки то, что колорадским жукам предназначалось.

Очнулась в больнице с предварительным диагнозом внематочная беременность. Но беременность, о которой она узнала только там, оказалась вполне обычной. Чем объяснили медики состояние пациентки, близкое к летальному, Лена не знает, а истинную причину она скрыла от всех за семью замками.

Навестивший жену Владимир получил за что-то замечание врача, оскорбился, приказал ей немедленно снять с себя больничный халат, бросить его в лицо врачу и покинуть больницу. Если она этого не сделает, то он, Владимир, с ней разведётся.

Лена не выполнила требований мужа, потому, что не смогла бы сделать этого из-за физической слабости – она почти не вставала с постели. И ещё потому, что обрадовалась разводу.

Обещания своего Владимир не сдержал – кого бы он тогда бил за интимную связь с тем самым врачом-гинекологом (показывала ему то, чего даже муж не видел!), с санитаром Яковом (на руках её в палату заносил!) и с дворником, пятидесятилетним Евменом (яблоками угощал!)?

Так безрадостно прошли четыре «медовых» месяца.

А потом Владимира посадили за кражу в том самом общежитии, что в Янове была. Родня плакала, а Лена тихо радовалась – целых три года без издевательств! Какое счастье!

Вняв советам коллег, она решила сделать аборт. Но её родные: бабушка, тётя и крёстный – восстали против этого.

– Вырастим, – сворачивая цигарку, сказал крёстный, – не переживай. Не нужно себя калечить. Дитё-то первое.

И вышел курить на улицу.

– Посидит в тюрьме, может, одумается да по-людски жить начнёт? – осмелилась предположить тётя Маша.

Бабушка помолчала и отрицательно покачала головой:

– Нет, дочка. Уродится теля с лысинкой…

И, обратившись к внучке, поставила точку:

– А дитё не след рушить, грех то великий. Нехай живе. Оно не виновато. Тебя взрастили, взрастим и его с Божьей помощью.

Они и растили Серёжку до двух лет, потому что родным дедке и бабке внук оказался не нужен. Не нужен настолько, что даже при выписке из роддома его никто не встретил, и Лена добиралась на перекладных: сначала на такси, которое оплатила старая знакомая её родителей, а когда легковушка застряла в сугробах возле деревни Пирки, то остаток пути ехала с орущим свёртком на «Беларусе». Это потом уже поняла она, что не свёкрам телеграфировать надо было, а своим родным.

Чтобы быть поближе к сыну, Лена перевелась в другую школу и уехала из Крюков.

Через год Владимиру зону заменили поселением в городе Березники на Северном Урале, он приехал в отпуск, навестил жену с сыном, привёз какую-то погремушку и без конца хвастался большими деньгами. Лена заикнулась о том, что не лишне бы и на сына высылать хоть немного, ведь на алименты она не подавала, хотя нормальные мужчины, находящиеся на поселении, сами их оформляют, чтобы снизить сумму подоходного налога. Услышав это, «папаша» пришёл в ярость и заявил:

– Подашь на алименты – солому получишь!

(Это сыну-то солому!)

– На алименты я не подам, я подам на развод, – ответила Лена. За время, проведенное без него, она перестала бояться.

– Только попробуй! Вернусь – не порадуешься!

– И что же ты со мной сделаешь?

– А я ничего и делать не буду. Тебя мои друзья на хор поставят (это жену-то!), а я только смотреть буду и ногой тебя отталкивать, когда будешь ползти ко мне на коленях, просить пощады и целовать мои ботинки.

Потом он просил прощения, и Лена, чтобы не расстраивать своих родных, на развод подавать не стала.

А ещё через год Владимир приехал в отпуск с новой женой. Лена, ничего не знавшая о его приезде, совершенно случайно встретилась с ними в райцентре на автостанции. Лицом к лицу все трое и столкнулись. Он сделал вид, что не узнал её, а ей ничего не оставалось делать, как «не узнать» его.

К сыну Владимир на этот раз не приехал.

И слава Богу! Теперь Лена могла с чистой совестью подать на развод – никто бы её не осудил. Но оставаться в этом районе всё же было опасно: вряд ли у новой жены хватит терпения долго терпеть причуды избранника, значит, по окончании срока он может опять появиться в жизни Лены и Серёжки и опять превратить её в сплошной кошмар.

Лена уехала туда, где жили её родители и где у неё было много друзей. А когда она подала на развод, оказалось, что Владимир, не успев отбыть первый срок, получил второй и находится опять на зоне. К тому времени его гражданская жена родила сына Руслана, оформила алименты, так что деньги будут делиться между двумя детьми.

От алиментов Лена отказалась, ей нужен был только развод.

Узнав адрес, Владимир начал атаковать Лену письмами с зоны. Нет, теперь он не угрожал, теперь он давил на жалость. О новой жене и втором сыне там не было ни единого слова.

Дмитрий Филиппович тоже не терял времени даром, он тратил его на письма директору школы, в которой работала Лена. Потом начал писать заведующей РОНО. «Как человек бдительный и честный», свёкор считал своим долгом раскрыть руководящим лицам глаза на мерзкую Елену Сергеевну, которая «…отняла посох у слепого», она «… отняла у отца сына, а у деда – внука». Более того, «… эта мерзкая женщина, сделавшая тайно одно грязное дело – развод без согласия мужа, хочет ребёнка, чистокровного белоруса, сделать бурятом или монголом по национальности».

Не был обделён вниманием и второй муж Лены. О, какой грязью обливал его Дмитрий Филиппович! А как же иначе? Ведь «…этот Чингиз-хан раззявил рот на чужое»!

Свёкор буквально захлёбывался собственным ядом, но тоже ни словом не обмолвился о второй жене своего сына и новом внуке.

Только вот над письмами выживающего из ума старика могли разве что потешаться, ибо развод с находящимся в заключении не требует его согласия, а второй муж Елены Сергеевны имел не только русскую национальность, но и ярко выраженную внешность рязанского парня.